Редберн: его первое плавание - Герман Мелвилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Многие охваченные паникой эмигранты теперь постоянно и охотно пребывали на палубе, но скверная погода – влажная, холодная и ветреная – при их скудной одежде загоняла большую часть из них обратно. Всё же любой другой человек, возможно, решил бы столкнуться с более резким штормом, чем продолжающийся, нежели вдохнул бы ядовитый воздух в третьем классе. Но часть из этих бедных людей, должно быть, настолько привыкла к столь великим и унизительным бедствиям, что атмосфера нищенского дома казалась ей почти естественным воздухом.
Первые четыре случая, как оказалось, появились на соседних койках, и эмигранты, которые спали в более дальней части третьего класса, построили баррикаду перед этими койками, чтобы прервать какое-либо сообщение с ними. Но едва об этом сообщили капитану, как он приказал, чтобы её разобрали, так как она не смогла бы принести никакой пользы, а лишь усугубила бы то, что и так было весьма ужасно.
И только после долгих угроз вперемежку с уговорами старшему помощнику удалось отправить матросов вниз исполнять приказ капитана.
Представший перед нами, вошедшими, вид действительно был пугающим. Он напоминал вход в переполненную тюрьму. С рядов грубых коек на нас глядели сотни худых, закопчённых лиц, в то время как, усевшись на поклажу, множество небритых мужчин курили чайные листы и выдыхали удушающий дым. Но этот дым был лучше, чем родной воздух этого места, который по почти невероятной причине, был зловонным до невозможности. В каждом углу сидели съёжившиеся в объятиях женщины, плачущие и стенающие, дети просили хлеб у своих матерей, которым нечего было им дать, а старики сидели на полу, прислоняясь головами к бочкам с водой, закрыв глаза и тяжело дыша.
В одном конце была выстроена баррикада, скрывающая заражённых, в то время как – несмотря на тесноту – перед ней находился участок, который оставался свободным от людей из-за страха перед инфекцией.
«Эту переборку нужно разобрать, – крикнул помощник голосом, который взлетел выше шума. – Хватайтесь, ребята». Но едва мы коснулись поклажи, составляющей баррикаду, как примчалась толпа бледных, пришедших в бешенство мужчин, которые с ужасными воплями клялись убить нас, если мы не остановимся.
«Разберите её!» – проревел помощник капитана.
Но матросы отступили, бормоча что-то о торговых моряках, не получающих пенсий в случае травм и об их отказе драться при пятидесятикратном перевесе противника. Старший помощник приложил последние усилия внять его приказу, но это не помогло, и нам пришлось отойти, не достигнув своей цели.
Около четырёх часов тем же утром умерли первые четверо. Все они были мужчинами, и последовавшие за тем сцены были невероятно ужасны. Конечно же, бездонное море, по которому мы проплывали, скрывало ещё нечто более страшное.
Сразу же был передан приказ похоронить мёртвых. Но в нём нужды не было. Своими собственными соотечественниками они были вырваны из объятий своих жён, уложены в своё же собственное постельное белье с камнями для балласта и с поспешным отпеванием брошены в океан.
В это время ещё десять мужчин подхватили болезнь, и с преданностью, достойной всех похвал, старший помощник посетил их со своими лекарствами, но капитан снова не спустился к ним.
Было очень важно очистить третий класс, и это не делалось из-за дождей и шквала, которые сделали бы безумием выгонять такое количество женщин и детей на мокрые и открытые палубы, приказывать пассажирам третьего класса подняться наверх и подвергать их логово полной чистке. Это пока не рассматривалось. Матросы наотрез отказались идти посреди грязи, чтобы выгнать пассажиров, а поскольку большая часть последних была сильно пьяна, то в случае применения силы они бы не тронулись с места, дабы помочь в том деле, что являлось их собственным спасением.
Паника в каютах была теперь очень сильной, и из-за боязни заразиться самим каютные пассажиры охотно посадили бы под замок самого капитана, чтобы воспрепятствовать его проходу за грот-мачту. Их шум, наконец, побудил его сказать своим двум помощникам, что пока они должны спать и принимать свою пищу в другом месте, а не в своих прежних отсеках, которые сообщались с каютами.
На суше мор довольно опасен, но там многие могут сбежать из заражённого города, тогда как на судне вы заперты, а сама больница заперта совсем. И при этом не существует никакой возможности побега оттуда: в столь небольшом и переполненном месте ни одна предосторожность не может целенаправленно уберечь от инфекции.
Столь же ужасными, сколь, возможно, и исполненными отчаяния, как и третий класс, представали теперь каюты. Многие из тех, кто прежде молился редко, теперь просил милосердные небеса ночью и днём о попутных ветрах и прекрасной погоде. Для извлечения Библий были вскрыты сундуки, и, наконец, даже молитвенные собрания были проведены за тем же самым столом, над которыми прежде так часто пролетали громкие шутки.
Удивительно, но когда вечная азиатская холера навсегда прореживала наши ряды, когда почти перед всеми представала близкая перспектива той смерти, которой в любое время может умереть любой человек и которая должна будет, в конце концов, забрать всех нас, – перед лицом её проявилась спазматическая преданность вере.
Во второй день умерли семеро, одним из которых был маленький портной, на третий – четверо, на четвёртый – шестеро, среди них матрос-гренландец, а другой – женщина из каюты, смерть которой, как, однако, позже полагали, просто была вызвана её страхами. Эти последние смертельные случаи довели панику до высшей точки: и матросы, и офицеры, каютные пассажиры и эмигранты – все смотрели друг на друга как прокажённые. Все, кроме единственного истинного прокажённого среди нас – моряка Джексона, который, казалось, ликовал от мысли, что он – уже в смертельных тисках другой болезни – не видит никакой опасности в лихорадке, которая сметает только сравнительно здоровых. Таким образом, отчаяние не трогало этого неизлечимого инвалида, находящегося среди здоровых, в большей степени по тем же самым соображениям, которые ужасали остальных.
И всё это время под серым, мрачным небом судно обречённо стояло под ударами волн, то с одной стороны, то с другой, борясь с враждебными порывами ветра, пропитанное дождём и брызгами, ни на дюйм не продвигаясь к своему порту.
На шестое утро ветра слились в бурю, в которой мы раздели наше судно до «штормового стакселя». За десять часов волны превратились в горы, и «Горец» поднимался и падал, словно большой бакен. Вопли и жалобы привели к попутному направлению ветра и утонули в рёве ветра среди такелажа, в то время как мы отдали буре почерневшие тела ещё пятерых мертвецов.
Но поскольку смерть отбыла, места двоих из них были заполнены человеческой волной, состоявшей из двух родившихся младенцев, которых чума, паника и буря преждевременно поторопили войти в мир. Крик первого из этих младенцев прозвучал почти одновременно со всплеском упавшего в море тела его отца. Так мы приходим, и так мы уходим. Но, окружённые смертью, и матери, и малыши выжили.
В полночь ветер стих, оставив широкое, катящееся море и – впервые за неделю – ясное, звёздное небо.
В первых утренних часах я сидел с Гарри на брашпиле, глядя на волны, которые в ночи казались реальными холмами, где, возможно, были построены крепости, и реальными долинами, в которых, возможно, обосновались бы деревни, рощи и сады. Всё походило на швейцарский пейзаж из-за лежащих внизу тёмных фиолетовых речных долин с часто ниспадавшей, словно лавина с гребней волн, белой пеной, кипящей и бурлящей, и в результате, как оказалось, заглатывающей людей.
К полудню следующего дня тяжесть на море спала, и мы понеслись по волнам на всех наших поставленных холстах – с оглушающими хлопками понизу и поверху – и с нашим лучшим рулевым у руля, с самим капитаном у него под рукой, прогнувшимся
